Благочиние Влахернского округа города Москвы

Виктор Шкабурин

                                      
Б А Я Н   
Рассказ участника войны

Какая музыка была!
Какая музыка играла,
Когда и души, и тела
Война проклятая попрала.

Солдатам  голову кружа,
Трехрядка под накатом бревен
Была нужней для блиндажа,
Чем для Германии Бетховен.
                Александр Межиров
             "Музыка"



      На двухрядке я наловчился играть самоучкой задолго до войны: купил - по случаю - на базаре гармошку и часами, забывая обо всем на свете, подбирал на ней по слуху знакомые мелодии. Потом дальний родственник предложил купить у него за 600 рублей настоящий баян с трехрядной клавиатурой в правой руке. Это была мечта! Но денег на эту мечту в нашей семье не хватало. Уступая моему горячему желанию, папа отправил меня по родственникам - добирать нужную сумму. Трое папиных братьев решили поддержать племянника в не совсем обычном для хлеборобов и виноградарей стремлении к музыке и не пожалели для такого дела по 200 рублей каждый. И - вот оно - счастье! Прежний хозяин даже научил меня играть на том баяне популярное танго "Я возвращаю Ваш портрет", а дальше я уж пошел разбираться сам.
     Магнитофонов и проигрывателей тогда не было, а патефон - даже с раструбом - на свежем воздухе звучал не слишком громко. В хате, для небольшой компании, еще туда-сюда, а на шумной гулянке или свадьбе, когда столы выносили во двор, пластинку слышно было только рядом, а дальше гогот и топот заглушали звуки музыки. Выбор пластинок был невелик. Да и сами пластинки быстро заезживались, царапались металлическими иглами, а то и просто разбивались при неизбежных свадебных драках. Поэтому гармонист был, действительно, "первый парень на деревне".
   Вскоре я стал желанным гостем в любой компании, и меня наперебой стали звать на сельские вечеринки с песнями и танцами.
   Основная моя работа в дорожном райотделе много сил и времени не отнимала. Правда, прежний начальник этого отдела, узнав, что к нему направлен дипломированный техник - изыскатель, тут же собрал вещички и на следующий день отбыл в неизвестном направлении, бросив на меня все дела. Поэтому районное начальство за меня держалось, ценило и всячески поощряло. Голодные годы ушли в прошлое. Жизнь налаживалась. Казалось - ну, вот еще чуть-чуть, и заживем по-человечески. И тут нагрянула война.
                                                                 Х          Х          Х
     Сейчас об этом не любят вспоминать, но, справедливости ради, надо сказать, что в начале войны настроение у людей было тревожное. И то сказать: за какие-то четыре месяца немец захватил всю Украину, Белоруссию, Прибалтику и стоял уже под самою Москвой. Казалось, что этой силе, подмявшей под себя всю Европу (за исключением Британии), ничто не может противостоять. На этом фоне бодрые заявления нашего вождя: "Будет и на нашей улице праздник, враг будет разбит, победа будет за нами", - выглядели не очень-то убедительно. Многие были уверены, что немцы намного превосходят нас по технической оснащенности, по слаженности военной машины, использующей к тому же  силы всей покоренной Европы. "Ну, что вы хотите, - шептались между собой, - это же культурная нация. Никому еще не удалось их остановить". Левитановские сводки с фронта были тоже неутешительны: "После тяжелых, кровопролитных боев с превосходящими силами противника советскими войсками оставлены следующие населенные пункты", - и каждый день шел новый перечень сданных немцам городов и сел.
     Тем не менее, упаднических настроений не было и в помине. Никто не собирался сдаваться. Готовы были биться до последнего.
     Мобилизован я был 11 ноября 1941 . Призывали меня из райцентра - села Левокумского, где я тогда жил, а сборный пункт был неподалеку - в селе Прасковейском, известном выпуском марочного "Муската". Там нас распределяли по частям для прохождения дальнейшей военной службы. Я попал в обоз - новую часть, формировавшуюся в Буденновске. Это был отдельный гужевой батальон, обслуживающий лошадей, которых много было тогда во фронтовом хозяйстве. Меня определили во 2-ю роту. Но прежде, чем нашу партию отправили в Буденновск, выяснилось, что я играю на баяне. Должно быть, узнали от наших же левокумских хлопцев, оказавшихся со мной в Прасковее. А у начальника сборного пункта - командира батальона - намечался какой-то сабантуйчик. Вот он вызывает меня и говорит: давай, мол, дуй домой за баяном. Я и поехал... Ну, наши все ахнули! Не поймут, в чем дело: два дня, как проводили, попрощались, вытерли слезы  - и вот тебе на!  - возвращается, как ни в чем не бывало. "Чи дезертир, чи шо?" Шутили, конечно. Побыл я дома всего один денечек, еще и переночевал, а наутро взял баян и - обратно в часть. Так прошло несколько дней. Я играл и там, и сям: где попросят, куда позовут. Меня быстро узнали командиры и не захотели отпускать к месту службы, куда я был назначен с самого начала. Здесь, в Прасковейском, определили меня в хозвзвод. Дали ключи от склада - выдавать одежду и разную конную амуницию типа уздечек, хомутов и прочей упряжи. А командир отдельного батальона из Буденновска, у которого я числился во 2-й роте, тем временем искал меня и, наконец, сыскал на прасковейском складе. Вызвал, как полагается, и - давай распекать и в хвост и в гриву: пойдешь, мол, под трибунал за дезертирство. Где скрывался столько времени? Я-то, не особо беспокоясь, объяснил, что ездил туда-сюда не по своей воле. Разбирайтесь, мол, с начальством, а мое дело маленькое - исполнять приказы. И действительно, ему все объяснили, чтоб не придирался. Но в покое он меня не оставил. Приказал сдать ключи от склада первому попавшемуся командиру (причем, без всякой документальной передачи) и увез с собой в Буденновск, определив опять же на склад. А там опять началось то же самое - Прасковея же рядом. Да и кругом у всех свои виноградники. Вина - хоть залейся! От-то каждый вечер мы с командиром части и старостой этого батальона пьем - гуляем. На столе - вина, закуски. Под мой баян - танцы-шманцы с местными дивчинами, охотно принимавшими приглашения боевых командиров накануне грядущих сражений, в которых, может быть, придется им головы свои сложить. Да и у девчат настроения были тревожные: немец-то по всему фронту наступает, стремится прорваться к каспийской нефти, а значит - вполне вероятно, что придет и сюда, в ставропольские степи. И что там ждет впереди - одному Богу известно. Так наслаждайся сегодняшним днем, лови мгновенье! А завтра - будь что будет... И вот--как вечер, так я гуляю с командирами. А друзья-приятели с Левокумки обижаются на меня: "что же ты только начальство развлекаешь? Пойдём к нам, хоть на вечерок!" Свои просят--как откажешь? Совесть ведь есть. Ну, и загребли нас в первый же вечер на "губу". За простых бойцов заступиться ведь некому! Только начали веселье, как дежурные услыхали звуки баяна, да и забрали всех тёпленькими. Ночь пришлось провести под арестом. А наутро доложили замполиту, и тот сразу же приказал отпустить меня. С тех пор я с бойцами уже гулять остерегался.
     Вскорости понадобилось сено для лошадей. Где брать? Конечно же, в райцентре, в Левокумке. А бригадир-то уже в курсе, что я оттуда, и берет меня с собой. Приехали... Месяца не прошло, как забрали новобранца на войну, а он опять тут как тут - теперь уже по командировке. Пока шли сенозаготовки, днем трудились изо всех сил, а вечерами гуляли от души.
     Проходит какое-то время. Приезжает из Армавира с проверкой нашего гужевого батальона какой-то представитель из штаба Северо-Кавказского военного округа (СКВО).  После проверки документов он вызывает меня и давай стыдить: это как же Вы, мол, с дипломом техника-изыскателя и дорожника - проектировщика прячетесь на складе, а мы в штабе округа задыхаемся от нехватки грамотных специалистов! "Я, - отвечаю, - не прячусь: где поставили, там и служу." "Ну так хватит, -говорит, -крутить хвосты кобылам. Я, как вернусь в Армавир, вышлю на Вас запрос из штаба СКВО. Готовьтесь к переезду." Оставил на всякий случай свой армавирский штабной адрес, да и был таков. Я, конечно, ждал: раз командир сказал - заберу отсюда - сделает же! Ведь служить в штабе СКВО и почетно, и хлебно. Но вышло иначе.
     Наступило лето. Дела на Южном фронте складывались неважно. 25 июля 1942 года немецкие войска перешли в наступление и мощным броском разгромили под Ростовом силы Южного фронта, который фактически перестал существовать. 28 июля его остатки переформировали и объединили в Северо-Кавказский фронт под командованием легендарного маршала Семен Михалыча Буденного. Пришел приказ расформировать и нашу часть, а батальон с конями отправить под Сталинград, в город Калач-на-Дону. Тогда еще никто не знал, что очень скоро там состоится крупнейшее в истории сражение, которое изменит ход всей войны.
     А политрук нашей части - уже пожилой человек - был из донских казаков родом из Ростова. Он в Будённовске жил на квартире у фронтовой подруги, и часто вечерами звал меня к себе. У него был хороший породистый дончак, по кличке Орел. Он его ласково называл Орелик. Вот он мне и говорит: "Твои родители ведь рядом? Напиши им, пусть приедут, заберут Орелика. Конь хороший, жалко, если пропадет." И что вы думаете? Родители действительно приехали, но коня брать не стали: у нас с началом войны и своего-то отобрали для фронта. А этот, скажут, откуда? Конечно, политрук дал бы им бумагу с печатью, но это вряд ли помогло бы. Все равно отобрали бы: они уже пуганые были. Тогда он подарил им кожаную лётную куртку на меху и авиационные очки, которые впоследствии у родителей в Левокумке все равно отобрали. Да еще и чуть не посадили за них. Ну, а в последний вечер перед отъездом в Сталинград, родители спрашивают: "Как с баяном-то быть? Все-таки вещь-то дорогая!" А я - что? "Возьмите, - говорю. - Чего я буду с ним таскаться по фронтовым дорогам!" А мама с папой отвечают: "бери, мол, с собой. Вернешься - так с баяном, а нет - так без тебя и баян нам ни к чему". От-то я его и взял. И как же он мне пригодился! Ну, и правду сказать, я никогда с ним не таскался. Всегда вызывался помочь кто-нибудь из бойцов.
     И от-то мы с тем баяном погрузились в Буденновске в вагоны-теплушки вместе с нашими конями. Тогда-то я в последний раз видел дядю Мирона - младшего папиного брата. Вскоре он сгинул на войне, и могилы его не осталось. И другой, дядя Петя, что помог купить баян, тоже погиб. А мы поехали в приморские степи через Невинку, Армавир, Кропоткин. В теплушках духотища страшная. С одной стороны из-за лошадей, которые ехали в одном вагоне с нами. Как заскочишь на станции внутрь, так хоть топор вешай - такой густой дух. А как придышишься - вроде ничего, терпимо. С другой стороны, и дверь отодвинуть остерегались, потому что, повернув после Тихорецкой на Сталинград, мы ночью проснулись от холода и увидели, как по степи метет снег. Настроение сразу упало. Вот ведь - жили в сытости и тепле, пили-гуляли каждый вечер, а теперь едем на соломе в теплушке бок о бок с конями неведомо куда.
     Так или иначе, добрались мы до Сталинграда, а нам там никто не рад. И принимать не собираются. "Вы, мол, с Южного фронта, а у нас - Юго-Восточный. Лошадей, так и быть, возьмем, а бойцов поставить на довольствие не имеем права." Отфутболили нас обратно в этот самый Калач. А там - та же песня: лошади, мол, пригодятся, а лишние рты никому не нужны. Им тогда еще было невдомек, что уже в августе 1942 года начнется кровопролитная сталинградская битва, когда из-за огромных потерь недоукомплектованным частям так нужны будут любые пополнения, и что именно в районе Калача 23 ноября сомкнутся войска Юго-Западного и Сталинградского фронтов, образовав "котел" для 6-й армии Паулюса. А тогда над Сталинградом только-только начинали кружить самолеты противника, правда, пока еще на недосягаемой для зениток высоте. До боевых действий было еще далеко, но немецкая разведка уже активно собирала сведения о расположении наших войск. Видя, что самолеты-разведчики не бомбят и не стреляют, некоторые бойцы уверяли, что это "наши". Другие, более опытные, предрекали: "Самолеты в небе и наши и ваши, а бомбы, мол, все будут наши".
     Итак, привезли нас в тех же теплушках в этот самый Калач. И как-то получилось, что наш начальник-комбат, стремившийся поскорее сбыть нас с рук и вернуться в свою часть, начал "сватать" нас, расхваливая направо и налево. "У меня в хозвзводе такие специалисты: и баянист, и плотник, и портной. Возьмите - не пожалеете!" А они - ни в какую! Однако, после долгих уговоров согласились-таки взять мастеров: плотника, сапожника, портного и баяниста, а остальных - куда? Все равно везти обратно. Вот комбат из-за принципа никого и не отдал. А возьми они нас тогда, вряд ли кто из нас уцелел бы в сталинградской мясорубке!
     Лошадиное хозяйство мы все-таки сдали, а сами налегке вернулись в Армавир, куда к тому времени из Ростова под натиском немца переехал штаб Северо-Кавказского фронта. Комбат благополучно сдал нас на сборочный пункт, где собирались бойцы из расформированных частей и куда приезжали "купцы" для набора в новые части. Это был временный лагерь, и условий в нем не было никаких. Даже кроватей на всех не хватало, и мы спали вповалку на полу. И тут я вспомнил о проверяющем, приезжавшим весной в Буденновск как раз из Армавира. Конечно, в Сталинграде или, скажем, в Калаче ему было бы мудрено меня сыскать. А тут - вот он я, рядом! Но как дать о себе знать? Кругом же охрана. Походил-походил я по-над забором, посмотрел - присмотрелся и нашел-таки лазейку. Кто-то уже пользовался ею в самоволке, да оставил доску не прибитой. Я протиснулся в щель, да и отправился в город. А документов - ничего же нет. В любой момент меня мог задержать первый же попавшийся патруль. Да и адрес я забыл. Ну, ничего, Бог миловал. Язык же до Киева доведет. Спросил у прохожих, где здесь штаб СКВО. Оказалось, совсем недалеко. Добрался без всяких приключений и попросил часового пропустить в дорожный отдел. "А зачем, к кому, мол? " Я называю (добро, что хоть фамилия задержалась в голове). "Ну, проходи наверх, на 2-й этаж." Поднимаюсь я по лестнице, нахожу нужную дверь и сразу наталкиваюсь на того самого командира. Уж не знаю, посылал ли он на меня запрос. Скорее всего, и не вспомнил обо мне. Но тут он бросился мне навстречу, как к родному, будто только меня и ждал. Непритворно обрадовался, стал расспрашивать - что, да как. Я коротко описал свое положение. Он меня усадил: "Ни о чем не беспокойся, посиди здесь, а я пойду доложу о тебе полковнику Булгакову." Научил меня, как вытянуться, как откозырять, что отвечать, если спросит, и - ушел в кабинет. Я сижу - жду. Через какое-то время, смотрю, выходят оба. Ну, я - как научили - вскочил, вытянулся, лихо отдал честь, представился по-уставному - вроде, все, как надо. А он такой серьезный, важный - полковник как-никак! - молча обошел кругом, внимательно оглядел меня со всех сторон и также, ни слова не говоря, ушел к себе в кабинет. За ним - мой покровитель. Сколько-то они там поговорили. Потом "мой" выходит и говорит: " Все в порядке. Сейчас товарищ полковник выпишет на тебя запрос. Иди в свой сборный пункт и спокойно дожидайся. Завтра тебя вызовут. " Легко сказать "спокойно". А не подумал, как же я дойду без документов-то! Ведь задержи меня любой патруль - и вместо сборного пункта попал бы я на гауптвахту, а то и вообще, мог бы "загреметь" за самоволку в военное время в штрафники. И не видать бы мне тогда никакого штаба. Правда, потом уже  я узнал, что комендатура с гауптвахтой находилась в том же доме, что и штаб, и меня все равно привели бы сюда. Позже, когда я перезнакомился со всеми и в штабе, и в комендатуре (а мы не только служили бок о бок, но и вместе гуляли вечерами), я уже не боялся патрулей. Бывало, задержат меня за какую-то ерунду и ведут в комендатуру. А я иду себе и думаю: "Ну, ведите-ведите, голубчики, мне как раз туда и надо." Приводят - а там все свои.
     Но тогда я этого не знал. Поэтому с замиранием сердца вернулся уже знакомой дорогой к своей лазейке, прошмыгнул в нее и сижу, как ни в чем не бывало. Никто и не заметил моего отсутствия. Легли спать. Я никому - ни гу-гу. А наутро кричат: "Строиться!" И вызывают пофамильно: " красноармеец такой-то - два шага вперед." Значит, на него кто-то из "купцов" положил глаз и забирает в свою часть. Вызвали и меня. Наши ничего не поймут, только удивляются, как могли тебя одного выбрать? Мы же договаривались держаться вместе! А я - что? Я ничего не знаю. Сегодня меня, завтра вас выберут. Что поделаешь: мы люди подневольные. Впрочем, я "припомнил", что еще в Буденновске меня обещали взять в дорожный отдел штаба СКВО. Вот, видимо, и пришло время исполнения обещанного. А тут уже наготове гонец из штаба с моими документами. Так я и оказался в штабе на должности писаря-чертежника военного автомобильного дорожного отдела.
     Вышло так, что сначала мне выделили койку в общежитии, причем даже не в казарме с нарами, а в комендантской роте, где останавливались все прикомандированные к штабу и к комендатуре. Старую форму у меня отобрали и взамен выдали новую - с иголочки! Да еще и вместо пилотки дали форменную фуражку. Вручили новую красноармейскую книжку - с ней не страшны уже были никакие патрули. Заполнять ее пришлось самому: ведь я теперь стал штабным писарем! А все штабные пользовались особым положением: с одной стороны, ради близости к военному начальству старались их лишний раз не задевать. С другой - их недолюбливали и им завидовали за то, что и служба у них была не пыльная, и форма понаряднее, и паек посытнее. Эта неприязнь отразилась даже в песенке военных лет:
                        "Я был батальонный разведчик,
                          А он - писаришко штабной.
                          Я был за Россию ответчик,
                          А он спал с моею женой."
Я, конечно, ни с чьею женою не спал, однако, "штабным писаришкой" мне пришлось послужить довольно долго.
     Первое время я ночевал в общежитии комендантской роты. Но там из-за постоянной толчеи было очень шумно и всегда накурено, а я  терпеть не мог табачного дыма. И со временем мне удалось поселиться в штабе круглосуточно. Вот как это произошло.
   По приходе в штаб я, как положено, явился к начальнику дорожного отдела - полковнику Булгакову. На этот раз он подробно расспросил меня, что я знаю и что я умею. Выяснив, что я неплохой чертежник, он заметно обрадовался. Дело в том, что ему в ближайшие дни надо было представить Семен Михалычу Буденному доклад о состоянии и расположении всех дорог на военных картах Северо-Кавказского военного округа. Работы было много, времени - в обрез. Вот он с первого же дня и усадил меня за черчение этих дорог на картах различных районов округа. Причем, видя, что мы не справляемся со сроками, Булгаков приказал мне оставаться в отделе и в ночные часы, чтобы успеть вовремя подготовить доклад и не ударить лицом в грязь перед самим командующим фронтом. А тем временем, все вокруг привыкли к моим ночным бдениям и даже после успешной сдачи доклада маршалу по-прежнему просили меня, чтобы я оставался за ночного сторожа. У них-то, у командиров, были семьи по квартирам, и им хотелось  ночевать дома. Вот они и предложили, чтобы я сам отвечал на обычные звонки, а при важной информации - записывал ее на листочке, чтобы утром передать адресату. При особой же срочности - звонил им домой (у всех штабных офицеров были домашние телефоны). Мне это было не только не в тягость, но и даже по душе, так что очень скоро я совсем перестал бывать в общежитии, ну разве что взять кое-что из хранящихся там личных вещей. Через какое-то время полковник узнал, что я еще и на баяне играю и велел принести его в штаб. Я принес. А он вдруг взял инструмент в руки, да как заиграет! Сложные классические пьесы и даже отрывки из опер, как например, "Ноченька" из "Демона" Рубинштейна. Куда мне до него? Мне такая игра и не снилась! Ему же доставляло видимое удовольствие окунуться в музыку мирных дней. До-олго играл. Я слушал, разинув рот. Наигравшись, он усмехнулся моему удивлению и передал баян мне: давай, мол, покажи теперь, на что способен ты. А что я мог тогда? Гопак-краковяк, да польки-мольки! Мне было до него, как до неба... Ну, сыграл - как мог. Он, наверное, позабавился, но виду не подал. И с тех пор при всей внешней строгости, даже - жесткости, в его отношении ко мне просвечивала тщательно скрываемая им самим отеческая теплота. Так с тех пор и повелось - вечерами, когда все разойдутся, я мог играть на баяне в свое удовольствие: мне никто не мешал, и я - никому. Скоро и другие командиры штаба и работники комендатуры - все молодые, поджаристые, энергичные - узнав, что я играю на баяне, стали зазывать меня в свои компании. И опять повторилось, что было в Прасковее и Буденновске: как вечер, так вино - рекой, песни до хрипоты, танцы до упаду.
     Как только огляделся, обустроился на новом месте, отписал домой: где служу и как. Они-то, бедные, думали, что меня увезли далеко на Волгу, под Сталинград, где к тому времени были стянуты огромные силы и начались уже ожесточенные бои. А оказалось, что я опять рядом: от Буденновска несколько часов поездом до Невинки, а там до Армавира - рукой подать! Мама, легкая на подъем, недолго думая, тут же прикатила. Приехала поздно вечером. В штаб ее, конечно, не пустили. Но часовые вызвали меня на улицу. Там мы с ней почти до утра и проговорили. Остановиться было негде, знакомых в городе не было, к командирам с такой просьбой не сунешься, и на следующий день она уехала. Не с пустыми руками. На дорогу я надовал ей гостинцев. Откуда взял? Сэкономил на питании за несколько дней до ее приезда. Нас ведь кормили очень хорошо. Штабным работникам, кроме командирского жалования, а в фронтовых условиях – еще и "полевых" доплат -  полагались особые карточки, по которым могли пропитаться и они, и их семьи. Комсостав был, в основном, семейным. Поэтому командиры старались побольше оставить для семьи, а сами питались по минимуму. Ну, а мне-то что? Я один. Не пропадать же добру. Наберу всего вдоволь, так что окружающие даже удивлялись: "Неужели все это съешь?" Поэтому, как узнал, что мама приезжает, легко нашел, чем можно с нею поделиться.
     Вот так удивительно сложилось, что в разгар войны, находясь в действующей армии, я за какие-то полгода с небольшим- четыре раза повидался с родными: дважды сам приезжал домой, и дважды родные меня навестили. И это в условиях военного времени, да еще и в прифронтовой полосе, где нужны особые разрешения и специальные пропуска. Что это было? Счастливое везение или удачное стечение обстоятельств? Скорее всего, материнская любовь сокрушала все преграды. Материнской любви ничто не могло противостоять.
                                                              Х          Х         Х
     Полковник наш - Булгаков (почему-то все ставили ударение на последнем слоге) был очень строгий, как и полагается старшему комсоставу. Он очень любил порядок, требовал, чтобы все было по уставу. Был очень прин-ци-пи-аль-ный!
     Как-то зашел я в городскую парикмахерскую. Надо сказать, что бойцов в армии обычно стригли налысо "под Котовского", что диктовалось соображениями гигиены. Ну, а я, пользуясь особым положением, стал объяснять мастеру, как меня стричь, чтобы под фуражкой не было видно, что на голове оставлено много "шерсти". А в это время, через кресло от меня, оказывается, стригся наш полковник. Наверное, ему не понравились мои указания, потому как, подойдя к мастеру, он приказал подстричь меня наголо. Но мастеру мой командир - не указ: кто платит, тот и заказывает музыку (в данном случае - прическу). Лишь только "мой" покинул салон, парикмахер сделал все, как я просил. Конечно, я рисковал нарваться на гнев полковника при встрече. Однако, он, увидев меня в тот же день в штабе, никак не отреагировал. Может, забыл? А может, это была лишь шутка, произнесенная на полном серьезе? Скорее же всего - просто не обратил никакого внимания: кто я для него? Всего лишь мелкая сошка рядового состава. Больно много чести!
     А еще был такой любопытный случай. У полковника в коридоре стоял велосипед. Обычный дорожный велосипед, который был в то время не такой уж диковинкой. Он любил иногда покрутить педали, размяться ездой по городским улицам. А вечерами, когда все разойдутся по домам, я иногда брал (разумеется, без спросу) его двухколесное чудо с никелированными ободами и колесил на нем по вечернему Армавиру. Молодой был: кровь бурлила в жилах. Хотелось ее разогнать на большой скорости. Ну, и влетел в темноте в какую-то колдобину, да так, что передний обод согнулся в "восьмерку". Что-то на месте удалось подправить, но ехать на нем уже было невозможно. Глубокоопечаленный я принес его на плече в штаб и поставил в темном углу, подальше от глаз грозного начальства. Своему командиру я, конечно же, признался: так-то, мол, и так , кругом виноват, что делать? Тот повздыхал, поохал, но помочь ничем не мог: мол, больно строгий у нас начальник, не избежать тебе сурового наказания. Я приготовился к самому худшему. А полковник, узнав, что я сломал его велосипед, вышел из своего кабинета, опять, как при первом знакомстве, молча обошел вокруг меня, не отводя своего пристального взгляда и, так ничего и не сказав, ушел к себе. Удивительно, что и потом он ни разу не попрекнул меня за мой безответственный проступок. Что стало с велосипедом, я так и не узнал. А потом было уже не до таких мелочей.
                                                                 Х           Х          Х
     6 августа 1942 года немец с воздуха сбросил листовки, что, мол, завтра в полдень он войдет в Армавир. Уж не знаю, с какой целью он их посылал: либо запугать хотел, посеять панику, чтобы все поверили, что бесполезно сопротивляться мощи германской армии, захватившей пол-Европы, либо, действительно, предупреждал мирных жителей, чтобы они успели убежать, или хотя бы попрятаться, и таким образом избежать лишних жертв. Но факт тот, что всегда эти обещания пунктуально выполнялись, и все об этом знали.
     Видимо, наши военачальники во главе с Буденным не ожидали здесь крупномасштабного наступления и не были готовы к сопротивлению. Началась спешная эвакуация. Первым делом, понятно, эвакуировали штаб СКВО. Погрузили все на машины, чтобы с рассветом сразу же отправиться в путь к новым фронтовым рубежам по течению реки Кубани. Ну, а вечером, накануне отъезда, сам полковник Булгаков - впервые - пригласил меня в свой дом, разумеется, с баяном. Он жил с женщиной. Была ли она ему женой или еще кем - не знаю, не спрашивал. И вот - завтра нам предстоит сматывать удочки, а сегодня вечером он зовет меня и еще кой-кого на прощальный вечер. Прихожу. У них всего, конечно, вдоволь: и кушанья, и выпивки, и закуски. Я, как обычно, весь вечер играл на баяне. Он - тоже и с большим удовольствием. Это было второй раз за все время, что я услышал его мастерскую игру. Как всегда, пели - плясали и пропировали так до самой до зари. А утром он и говорит мне: " Ты иди к своим, там вас погрузят на машины, а баян оставь у меня - целее будет. Я его со своими вещами уложу." А мы - мало того, что всю ночь пили и гуляли, так еще после этого на рассвете погрузили его вещи на машину. Ему отдельная полагалась. К тому же он и подругу свою бежать с собой уговорил. А может, и уговаривать-то особо не пришлось: срочная эвакуация, все бегут. Она еще, небось, и рада-радешенька была. Ее вещи кое-какие тоже пришлось загрузить. А я из-за всего из-за этого уже опаздывал к тому часу, на который был намечен выезд нашего отдела. Бегу - сломя голову: кто там будет меня дожидаться? Небось, уже все смотались. К чужим проситься - вряд ли кто возьмет. А немец захватит - что тогда? Ведь даже оружия нет, из какого можно было бы застрелиться! Мне по должности его не полагалось. И вдруг - о радость! - слышу, мне кричат ребята с проезжающей полуторки: "Давай, мол, к нам". Это уходил наш последний комендантский грузовик. Как это я удачно на него наскочил! А машина идет - не останавливается, уже фактически уезжает. Ну, я ж молодой был, проворный. Догнал, схватился за задний борт, а там уж меня подхватили дружеские руки и втащили в кузов. Меня-то все знали. Так я, в чем был, и уехал: без вещей, даже без шинели. Да и другие всё побросали - так торопились не попасть в руки немцу. И хорошо, что баян с полковником остался. А то бы мне с ним не запрыгнуть на ходу в грузовик.
     И от-то мы покатили через Невинномысск в сторону Пятигорска. Доехали до станицы Баталпашинской на Кубани, течение которой было первоначально намечено как новая линия фронта. Однако, и здесь не стали задерживаться надолго. Перекусили, подкрепились, и снова в путь-дорогу. В Пятигорске впервые заночевали, но распаковываться не стали. Тут я немножко успокоился, потому, что выяснил, что с баяном порядок, он едет с полковником. А утром опять побежали от наступающего по пятам немца. Сначала двинулись на Нальчик. Сколько-то не доехали до него и повернули на Орджоникидзе, получив сведения, что немец уже входит в Нальчик. Впоследствии оказалось, что это была дезинформация. Наши войска защищали Нальчик до 28 октября, когда вынуждены были отступить в направлении Орджоникидзе. Здесь-то и планировалось заново развернуть штаб Северо-Кавказского фронта. Мы прибыли в город, как сейчас помню, накануне праздника 7 ноября. Расположились в какой-то школе. Переночевали прямо на школьных партах и столах. А наутро - снова здорово! Приказано ничего не разбирать, потому что немец подошел к самому городу, и на его окраинах завязались уличные бои. Не желая подвергать штаб опасности захвата противником, командование отдает новый приказ: отправляться по Военно-Грузинской дороге на слияние с  Закавказским фронтом. Может быть, немец и здесь нагнал бы нас, но осенью 1942 года обострилась ситуация под Сталинградом: 6-й армии Паулюса грозило окружение (которое и совершилось 23 ноября), и Гитлер был вынужден перебросить для ее деблокирования значительные военные силы с северо-кавказского направления. Это дало возможность нашим войскам удержаться в Орджоникидзе, где была, наконец, к 12 ноября остановлена ударная немецкая группировка. Наступление захлебнулось. Гитлеровские войска по всему фронту перешли к обороне.
                                                                   Х          Х         Х
     Когда мы спешно отступали, оставляя немцам краснодарские, ставропольские и моздокские степи, это не было трусливым бегством. Не имея подготовленных рубежей обороны, наши части стремились избежать окружения и плена, а тем более-уничтожения! Немецкие самолёты преследовали нас на всём пути отступления, поливая нашу колонну  из пулемётов и забрасывая её бомбами. До поры - до времени Бог миловал, и мы обходились без тяжёлых потерь. Заслышав рёв моторов, машины съезжали с дороги, а мы выпрыгивали из кузова и бросались врассыпную, прячась под деревьями и кустами. Совсем другое дело - на Военно-Грузинской дороге, вырубленной в скалах "над тесниной Дарьяла". Во многих местах укрыться от налётов было просто негде: с одной стороны возвышались почти отвесные скалы, а с другой--крутой обрыв, ведущий в пропасть. Миновав Крестовый перевал и одолев Чёртов мост, мы попали под очередную бомбёжку. А спрятаться-то некуда! Спрыгнув с кузова, я вжался в скалу на обочине. И тут у моста, совсем рядом разорвалась бомба. От осколков меня защитил выступ скалы, но в ушах будто бы полопались барабанные перепонки! Долгое время, кроме звона в ушах, я ничего не слышал, но потом слух стал постепенно возвращаться. Однако, с тех пор уши постоянно гноились, но не идти же из-за этого в госпиталь! На войне на такие мелочи не обращали особого внимания. Посоветовали вдувать в уши порошок стрептоцида. Тогда все казалось нипочем. Руки - ноги целы, голова на месте - о чем тужить? Но до конца своих дней я так и не избавился от этой напасти, получив после войны инвалидность 2-й группы.
                                                                  Х          Х         Х
     А тем временем мы по заснеженной дороге через Крестовый перевал добрались до Тбилиси. Однако, там нас ожидал неласковый прием. Наш штаб оказался на территории Закавказского военного округа, а свою территорию (Северо-Кавказского военного округа) он практически целиком - уступил врагу. От всего Северо-Кавказского фронта остался только штаб, да разрозненные части. Так что в Тбилиси нас повернули обратно и направили за Мацестой в село Гори - чуть в сторону от Военно-Грузинской дороги - в место рождения Сталина. Там и дом его родителей сохранился, укрытый стеклянным футляром, наподобие домика Петра Великого в Петербурге. Вот тут нас уже окончательно расквартировали, и мы стали обустраиваться и обживаться. Опять мы оказались вместе: комендатура и дорожный отдел при штабе Северо-Кавказского фронта. Только работы прибавилось. Связь Северного Кавказа с Закавказьем осуществлялась только по одной - единственной Военно-Грузинской дороге. Военно-Сухумская дорога, гораздо хуже обустроенная, была взорвана по-над Клухорским озером при отступлении наших войск осенью 1942 года, а Марухский перевал, на котором шли напряженные бои, вообще не имел проезжей дороги и служил для верховых и пеших переходов. Таким образом, мы стали обеспечивать порядок на единственной дороге, по которой в Закавказье шли оружие и боеприпасы, горючее для техники и продукты для людей. А мы везде вдоль дороги расставили свои посты, через которые ни на фронт, ни с фронта без специальных пропусков не пробраться. Для дорожного отдела выделили отдельное здание, а для общежития в селе не нашлось ничего подходящего. Пришлось селиться по домам в грузинских семьях - кто как устроится. Ну, а мне и искать нечего. Все давно привыкли, что я ночую в отделе, оставаясь как бы за сторожа. Как вечер настает, командиры расходятся - я сам себе хозяин. Сажусь за баян и играю. Часами подбираю на слух мелодии, улавливаемые из штабного радиоприемника или отрабатываю сложные колена знакомых песен. Другие развлечения меня не интересовали, да их и не было тогда.
                                                                   Х         Х         Х
     Вот как-то вечером сижу я за баяном, играю себе, никому не мешаю, и вдруг хлопает дверь. Влетает какой-то, видимо, большой начальник. Злится, кричит: "где тот? где этот? почему никого нет?" А что мне начальник? У меня каждый день перед глазами проходит их целая вереница. Я спокойно так отвечаю, где кого найти и - снова за игру. А он, гадство, злится, требует от меня то одно, то другое. Я ему опять-таки спокойно объясняю, что я здесь даже не дежурный, а просто сторож, и ничем помочь ему не могу. А если что надо, то звоните сами по такому-то телефону. Вот аппарат. И - опять за баян. А он - взвинченный весь (а может - контуженный), орет злым голосом: " Если бы на фронте, я бы тебя счас расстрелял на месте без суда и следствия". Я только руками развожу. Что могу еще поделать? Но он вредный попался: не успокоился, пока утром перед отъездом не написал на меня жалобу нашему начальству, чтобы меня за грубость по отношению к вышестоящему командиру направили - в наказание - на передовую. Да еще и пригрозил, что на обратном пути проверит, дан ли ход его рапорту. Вот уж, действительно "не было печали, да бесы накачали"! В штабе-то все свои, конечно, сочувствуют, думают, как помочь. Это уже весной 43-го было. Почти что год мы были вместе. Привыкли друг ко другу. Вот, значит, вызывают меня к штабному начальству и говорят: "Жалоба на тебя имеется и указание, чтобы отправить тебя в окопы". Ну, что я мог ответить: в окопы, так в окопы! А мои приятели - писаря, что оформляют документы, придумали выход. Здесь, мол, тебя оставить никак нельзя, чтобы не было шуму, если тот начальник на обратном пути застанет тебя на том же месте. Но и на передовую мы тебя посылать не станем. А пошлем-ка мы тебя в отпуск, к месту мобилизации. Там у них свой военкомат: куда направят, туда и поедешь. По крайней мере, дома побываешь, с родными повидаешься, пока тут все успокоится. Во как все обернулось! Война в разгаре, кругом бои, а я - еду в отпуск. Приезжаю. Все, конечно, рады.
                                                                     Х       Х      Х
  А надо сказать, что когда мы полгода назад поспешно отступали, то мои родные места с сентября по январь оказались под немецкой оккупацией. Отец мой к тому времени уже вышел из призывного возраста. При наступлении немцев об эвакуации простых сельских жителей никто не побеспокоился: мол, выбирайтесь сами, как знаете. Родители с моими малолетними сестрами влились в толпу беженцев, заполнивших обочины всех дорог. Но так как они шли пешком (лошади еще в начале войны были "мобилизованы" для фронта), да еще и гнали с собой свой скот, то фрицы на своих мотоциклах очень скоро нагнали их в степи и вернули в Левокумку. Правда, в Левокумке стояли не эсэсовские, а полевые армейские части, поэтому немцы там не безобразничали. Конечно, и здесь не обошлось без казней пятерых партизан во главе с нашим комсомольским вожаком, руководившим партизанским отрядом в прикумских камышах, Александром Скоковым, ставшим посмертно Героем Советского Союза. Больше никого не тронули. Но все равно, эти месяцы наши односельчане провели в страхе и трепете. Сколько продлится оккупация, никто не знал. Немцы к тому времени захватили уже Прибалтику, Белоруссию, Украину, Северный Кавказ и подходили к Сталинграду. А жить как-то надо? Надо чем-то кормить семью? Вот папа и устроился на работу к немцам в конюшню ухаживать за лошадьми: кормить, чистить, убирать навоз. В доме нашем поселились солдаты, а семье пришлось перейти в сарай.
Правда, немцы попались порядочные. Не только не обижали хозяев, но еще и подкармливали моих сестер из своего нескудного пайка. Бывало вечерами, присев на лавочку во дворе, они доставали семейные фотографии и со слезами на глазах показывали своих детей, называя их ласковыми именами. На войне и им было несладко. А тем более - нашим левокумцам. Не знаешь ведь - чего ожидать от оккупантов. Вдруг захотят при отступлении сжечь село или расстрелять его жителей!
     Между прочим, по соседству с нами жила партийная активистка, когда-то - при коллективизации - участвовавшая в раскулачивании нашей семьи. Она в оккупации тряслась от страха, боясь, что папа заявит на нее немцам. А у них с коммунистами и евреями разговор был короткий - сразу к стенке без суда и следствия! И вот после войны я часто слышал, как она благодарила папу, что он не выдал ее и, таким образом, спас от смерти.
     Тех, кто в оккупации работали на немцев, после войны преследовали: арестовывали и ссылали в лагеря. Но папу нашего не тронули. Оказалось, что он тайно помогал партизанам - снабжал их продуктами и был связным между местными подпольщиками и партизанами, скрывавшимися в камышах. Может, за это его после возвращения наших взяли кучером в милицию. Правда, при обыске отобрали привезенную от меня лётную кожаную куртку и авиационные очки. Да еще и обвинили его, что он раздел убитого (а может, и сам убил) советского летчика: ни у кого таких курток тогда не было.
                                                                   Х          Х          Х
     Итак, я вернулся в родное село, пережившее оккупацию. Все это время ни у них обо мне, ни у меня о них не было никаких известий. Они гадали, не погиб ли я на фронте. Я переживал, как там они, остались ли живы под немцами? Тем радостней была встреча! Отпуск домой в военные годы считался не меньшей наградой, чем медаль или орден, и более желанной! В условиях войны, когда гибнут миллионы людей, разрушаются целые города и села, увидеть родных целыми и невредимыми, вернуться под кров отчего дома - что могло быть лучше? Конечно, односельчане приставали: скажи да расскажи, чем ты заслужил такую побывку. А я тут же напускал на себя глубокомысленный вид, якобы тут замешана военная тайна. А и действительно, многого рассказывать не полагалось.
     Отпуск пролетел быстро. Пошел я просить в райвоенкомате направление в часть. А куда они меня пошлют? У них ведь не пересыльный пункт, где набирают бойцов в новые части. К ним "купцы" не приезжают. Покрутили-повертели мои документы и - в конце концов - решили, что лучше всего будет отправить меня туда, откуда приехал. И я, довольный таким оборотом, направился в свою часть. Приезжаю, а там все вверх дном. За время моего отсутствия СКВО ликвидировали, а его части расформировали. Офицеров распределили по другим штабам. И меня опять, в который уже раз! - отправляют на сборно - пересыльный пункт, теперь уже в Тбилиси.
     А тем временем из нашего дорожного отдела, теперь уже в Закавказском военном округе, сформировали дорожно-постовую службу, контролирующую всю Военно-Грузинскую дорогу от Назрани, аж до Джульфы на Иранской границе. И все мои знакомые офицеры из дорожного отдела сделались начальниками этих автодорожных постов. А на базе нашего отдела в Гори была сформирована регулировочная служба, куда набрали новых девушек - регулировщиц, ну и из старых, хорошо меня знавших, там еще кое-кто остался. Видимо, кто-то из них и сообщил местному начальству, что в дорожном отделе служил такой писарь-чертежник-баянист. Потому что меня вскоре с пересыльного пункта направили в дорожно-эксплуатационный участок как раз рядом с Гори. Прибыл я туда к вечеру. Никого из знакомых не встретил. Надо как-то устраиваться на ночлег. Рядом случайно расположился начальник другой формируемой группы, которую он отобрал на том же пункте в Тбилиси. Она должна была разместиться на одном из соседних участков. Но там еще ничего не было приготовлено к их приему, вот они и попросились переночевать в обжитом месте по соседству.  
     А среди этой новой группы оказался скрипач по фамилии Смирнов. Он был, как мне тогда показалось, уже пожилым человеком, лет за пятьдесят. У него погибла семья в Симферополе - жена и сын. В дом на его глазах попала бомба. Только и успел вынести скрипочку из огня. Один, никому не нужный - куда деваться? Ну, и попросился сам, добровольно, в действующую армию: по крайней мере, здесь накормят и без крова не оставят. Уж не помню, как мы с ним познакомились. Скорее всего, я вечером, как обычно, стал наигрывать на баяне. Он услышал - подошел. Слово за слово - разговорились. Он-то мне и предложил: давай, мол, вместе держаться. Смирнов был профессиональным скрипачом - настоящим артистом, учеником известного в начале XX века скрипичного педагога Ю. Э. Конюса, учившегося в свою очередь, в Московской консерватории у И. В. Гржимали по скрипке и у С. И. Танеева по композиции. До революции в России не было привычных нам музыкальных школ. Для юношей, желавших сделать музыку своей профессией, в Москве имелось всего три учебных заведения: Синодальное училище, выпускавшее церковных регентов, Филармоническое училище, обучавшее инструменталистов для симфонических оркестров, и, наконец, консерватория, готовившая солистов-виртуозов и композиторов. Начальное же обучение музыке дети получали в своих семьях. Но тех из них, кто с ранних лет проявлял выдающиеся способности, брали на воспитание в свои дома знаменитые музыкальные педагоги, такие, как пианист Н. С. Зверев и скрипач Ю. Э. Конюс. При этом они учили своих питомцев не только профессиональным навыкам, но заботливо развивали их музыкальный вкус и творческие способности, погружая с малых лет в атмосферу постоянного музицирования, посещения филармонических концертов и оперных спектаклей. В доме Конюса бывали П. И. Чайковский и С. В. Рахманинов. Среди его учеников Смирнов называл прославленных впоследствии музыкантов: К. С. Сараджева - в то время ректора ереванской консерватории, В. П. Ширинского, создавшего со своим братом квартет имени Бетховена, и дирижёра Большого театра В. В. Небольсина.
    В то время эти имена мне ничего не говорили, но Смирнов так часто повторял их, что они засели у меня в голове. Мой наставник вспоминал, что Конюс считал его самым одарённым из своих учеников, на которого он возлагал большие надежды. Но в юности Смирнов, усердно занимаясь, "переиграл" руку и получил частичный паралич. Руку -то подлечили, но о карьере скрипача-виртуоза пришлось забыть. В самых неожиданных местах во время исполнения он иногда терял смычок. Так он и перебивался до войны: где преподаванием, где - игрой в оркестрах и ансамблях. А музыкант был изумительный! Скрипка у него в руках пела и брала за душу. У него я научился пониманию и любви к классической музыке. Смирнов учил меня нотам. Учил особой манере исполнения в зависимости от стиля и жанра музыки. Он, конечно, понимал, что во фронтовых условиях скрипка без аккомпанемента звучит слабовато. Среди бойцов Рабоче-крестьянской красной армии вряд ли сыщутся ценители партит Баха и каприсов Паганини. А вот в сопровождении баяна можно было сделать интересную программу. Но в воюющей армии не так-то легко найти аккомпаниатора, да еще и с собственным инструментом. И вдруг он встречает меня. Как же он обрадовался! Прямо вцепился в меня. А у них в группе был замполит из-под Сталинграда, бо-ольшой любитель самодеятельности. Вот Смирнов его и уговорил, чтобы он перевел меня к себе. Группы-то одинаковые, к тому же соседние. Я еще и переночевать-то не успел. Не успел познакомиться с начальством и будущими сослуживцами. Так что они между собой легко договорились, чтобы меня отпустили с новой группой. Поехали мы в сторону Владикавказа, добрались до Орши. Тем временем Смирнов успел подкинуть замполиту идею - создать на основе нашего дуэта небольшой ансамблик типа агитбригады, чтобы своими выступлениями поднимать настроение и боевой дух красноармейцев. И вот командование Военно - автомобильной дороги (ВАД) дает нам со Смирновым задание - проехать по всей трассе и во всех дорожно-эксплуатационных участках отобрать участников будущего ансамбля, как из бойцов, так и из девушек-регулировщиц. И от-то мы, как начали от Орджоникидзе, так и доехали почти до Джульфы, что на иранской границе. От желающих не было отбоя, но Смирнов знал, что делал: брал только тех, от кого, действительно, могла быть польза. Способных много оказалось: было, из кого выбирать. В конце концов, по всей дороге отобрали человек 10 - 12. Танцоры грузинских, украинских и русских танцев, певцы голосистые, даже пианист был из Пятигорска, пронырливый такой еврей по фамилии Остапенко. Правда, он нот не знал, слухач был. Зато по слуху играл все, что угодно. Только пианино редко где было, а если и было, то разбитое и расстроенное до невозможности. Другого он ничего не умел: ни петь, ни плясать, а Смирнов его все же взял, уж очень он просил. У него другой талант был - все, что нужно, мог достать: и инструменты, и костюмы, и необходимый антураж для фокусов - все у нас было, даже рыжий клоунский парик! Потом Смирнов и его приспособил - объявлять программу - вроде конферансье. Короче, собрали коллектив. Отвели нам базу для репетиций в селе Пасанаури. До войны там были санатории, все устроено было с удобствами. Нам выдали не военное, а уже санаторное и белье, и постель, и кровати удобные. Рядом часть какая-то стояла, и в ней тоже хо-о-роший скрипач оказался. Как счас помню, однажды утром проснулся на заре и услышал его игру. Да так красиво в предрассветной тишине по горам разливалась скрипичная мелодия. И настолько она мне запала в душу, что долго не мог ее забыть. Я было Смирнову предложил: давай, мол, возьмем его к себе. И надо было взять - уж больно хорошо играл. А тот чего-то заартачился. Может, конкурента побоялся?
     Тут настала новая жизнь. Подготовили программу и покатили по всей дороге, начиная от Назрани, и до самой иранской границы, где расположены были наши части. А трасса загружена была. День и ночь туда и обратно сновали машины. А дорога-то опасная, по крутым горным склонам, много машин разбивалось в авариях, так что поездки занимали много времени. Дадим концерт, переночуем и едем до следующей комендатуры. Так проедем по всей дороге, возвратимся в Пасанаури, подготовим новую программу и - опять с нею по всем участкам. Принимали нас на «ура». Многие номера просили повторить. Смирнов знал много старинных романсов, а для командиров и бойцов Рабоче-крестьянской красной армии это было тогда в диковинку. Слушали, как зачарованные. Особенно трогала - просто до слёз - песня "Ой, Днипро, Днипро, ты широк, могуч. Над тобой летят журавли". Ведь Днепр в то время, как и вся Украина, был под немцами, и у многих там оставались родные и близкие, от которых не было вестей. На словах: "встретимся мы вновь"- люди плакали, не зная, дождутся ли встречи? А ведь сбылось: встретились мы вновь! Бурю восторгов вызывали наши танцоры. Их было две пары, которые, переодеваясь, танцевали русские, украинские и кавказские танцы. Мы со Смирновым и еще одним баянистом составляли инструментальное сопровождение. Кроме того, были еще юмористические клоунские сценки и декламация стихов. В концертных поездках нас чуть ли не на руках носили. А в репетиционный период, при возвращении в Пасанаури, мы несли службу наряду со всеми: нас и в караулы ставили, и на земляные работы посылали. Да еще и посмеивались над нами: это, мол, вам не на гармошке играть.
     В очередной раз, когда при расчистке очередного завала на Военно-Грузинской дороге посыпались эти уже порядком поднадоевшие нам насмешки, Смирнов говорит: "Принеси-ка баян". Я принес. Он даёт его одному из насмешников: на, мол, поиграй! Тот, естественно, отказывается, ничего сыграть не может. Тогда Смирнов и говорит: " Ну, кто над кем должен смеяться? Мы и лопатами работаем не хуже тебя, и игрой людей радуем. А ты попробуй-ка, научись играть, тогда и смейся." Так и прекратил насмешки.
     Смирнов вообще умный был, умел осадить парой слов. Как-то на очередном собрании старшая из регулировщиц, довольно грубоватая тетка, распекала своих девушек, ну, и Смирнова как-то задела. Он встал и сказал только одну фразу: " Вот поэтому тебя и замуж никто не берет". Та осеклась, покраснела, заплакала и выбежала из комнаты. А потом говорила: "Лучше бы он меня ударил"! Умел кольнуть в больное место!
     А еще вот что интересно. Когда мы первую программу подготовили и поехали выступать, то куда бы мы ни приезжали, в любом дорожно-эксплуатационном участке, повторялась одна и та же картина. Нас всех встречали с распростертыми объятьями, но потом, именно ко мне, подходил с приветствиями комендант участка, отзывал меня в сторонку, и мы - у всех на виду - улегшись на травке, неторопливо беседовали. И это не в одном месте, а по всей дороге. Смирнов - удивлялся: "Слушай, ты у нас самый молодой. Откуда тебя все знают?" Ну, потом я объяснил ему, что со всеми этими командирами я сдружился ещё в штабе СКВО. Особенно радушными были два начальника в Тбилиси и в Пасанаури. Они и форму нам пошили из офицерского сукна по фигуре, и продуктами на дорогу нас обильно снабжали. Когда мама приехала в Пасанаури (а это ведь не ближний свет), то и ей начальник ВАД-19 вручил две большие банки топленого масла, что нам присылали из Англии по ленд-лизу. Да еще и бумагу с печатью дал: мол, это подарок от части, где служит сын, чтобы не отобрали на постах. Мама с нами и по концертам ездила. Ей вместе с нами и ночлег, и пропитание давали. Хоть фильм снимай -- "Мать солдата"!
     Часто бывало так. Вот отыграли мы концерт. Весь ансамбль остается отдыхать, а нас со Смирновым начальник дорожно-эксплуатационного участка сажает в свою машину и везет в Тбилиси. А там все уже готово: и столы накрыты, и знакомые командиры в сборе, и дамы приглашены - только нас и ждут. И опять  -  до утра дым коромыслом, а утром отвозят на машине обратно. И со всем ансамблем переезжаем к следующему участку. Вечером опять концерт, после концерта - на машину, и опять - в Тбилиси. Там уж был свой круг - командиры, хозяйственники. В их распоряжении и продукты, и вещи, и специалисты - портные, сапожники. Именно там для выступлений нам такое обмундирование пошили, что невозможно было по улице пройти. Первый же патруль нас задерживал: как это так, у рядовых бойцов форма пошита из офицерского сукна, да и сапоги из самой лучшей кожи. Подозрительно. Может, шпионы какие? Вот и тащили нас в комендатуру. А нам того и надо: там все свои. Нас уже хорошо знали по всей Военно-Грузинской дороге.
     В 1943 году командование Закавказского фронта решило устроить  смотр-конкурс самодеятельных фронтовых коллективов Закавказского военного округа. Смотр этот проходил в Тбилисском оперном театре. Среди всех участников мы заняли первое место. Начальству ВАД-19 направили благодарность за хорошую постановку политико-воспитательной работы, а нам вручили наградные значки со звездой на фоне лиры.  
                                                                 X            X            X
Первый год мы с радостью выступали по всей дороге, а потом как-то притомились. Все же нелегко жить месяцами в постоянных разъездах. А тут Смирнов по какой-то болезни попадает в госпиталь и через какое-то время вызывает меня к себе. А у меня после контузии были проблемы с ушами. Дай, думаю, подлечусь. Меня тут же оформили и больше уже из госпиталя не отпускали. Уж больно им понравилось, как мы своими выступлениями помогаем выздоровлению раненых бойцов. А там и паек усиленный, и койки с чистой постелью, и не надо постоянно трястись по грязным или заснеженным дорогам. В общем, красота!  
     В госпитале мы не только выступали с концертами, но и танцы устраивали. Причем, было очень смешно наблюдать со стороны, как выздоравливающие бойцы приходили на танцы в белых кальсонах, то есть в том же нижнем белье, в котором они находились в больничных палатах. Дело в том, что верхняя одежда при поступлении в госпиталь у них отбиралась, чтобы не бегали в самоволки. Так они, не смущаясь, щеголяли в одних подштанниках, ничуть не стесняясь не только медсестер, но даже и местных девушек, приходивших в госпиталь вечерами потанцевать. Халатов и пижам, как изображают в кино, то ли не было вообще, то ли не хватало на всех в нашем госпитале (не знаю, как в других), но только зрелище было комическое - танцуют вальс, танго, фокстрот, а кавалеры - без штанов. Весело нам там жилось!
     А ансамбль без нас стал разваливаться. Певцы и танцоры без баяна и скрипки ничего ни спеть, ни сплясать не могут. Фокусы или акробатические этюды, и те под музыку воспринимались лучше. Правда, один баянист у них оставался, но, видимо, он без нас не очень-то справлялся. И, конечно, им хотелось, чтобы мы вернулись обратно. А тут наступил 44-й год. Немца погнали обратно. Линия фронта отодвинулась, и вслед за ней наш полевой госпиталь стал готовиться к передислокации. Мы сами виноваты: поехали в Пасанаури за своими вещами (на кой ляд они нам сдались?). Так в ансамбле узнали, что мы уезжаем с госпиталем и выслали за нами погоню. Уже в пути они настигли нас и заставили вернуться в свою  часть. Госпитальное начальство сначала возражало: мол, они больные, им требуется лечение. Ну, а наш командир - ни в какую! "Не беспокойтесь, - говорит, - мы их сами вылечим". Вот и сняли нас наспех с дороги, да так, что мы никаких документов о пребывании в госпитале получить не успели. Ведь если бы у меня была справка о лечении в полевом госпитале, то мне впоследствии могли быть предоставлены большие льготы, не только как участнику, но и как инвалиду войны. Главное, я после войны отыскал в своих бумагах благодарность от руководства госпиталя за обслуживание раненых. Там и печать была с номером этого госпиталя. Но сколько я ни хлопотал, чтобы разыскать в архивах записи о своем пребывании, ничего найти не удалось. Говорят, об этом периоде не сохранилось никаких документов. Вот если бы у вас на руках была справка о лечении, тогда могли бы считаться инвалидом войны. А так - ничем помочь не можем. Ну, а тогда, конечно, ни о каких справках не думали - не до того было!
     И вот наступает 1945 год. Фронт уже далеко в Европе, а мы все в своем Закавказском военном округе, в своем Пасанаури. И тут нашего замполита, который так нами гордился, переводят на Западный фронт, в Германию. Тогда уже охотно ехали на фронт - за орденами и трофеями: война уже подходила к концу. Высшим офицерам разрешалось взять с собой несколько человек из обслуги: шофера, ординарца-вестового, а он вместо них берет с собой нас - двоих из всего ансамбля - Смирнова и меня. Мы, конечно, все побросали, и только с инструментами приехали с ним в Орджоникидзе. У него там была своя квартира. В ней и прогуляли всю ночь. Устроил прощальный пир. А оставшиеся в Пасанаури участники ансамбля, видимо, пожаловались начальству, что замполит увозит нас в Берлин и, таким образом, разваливает лучший на нашем фронте коллектив, получивший признание всего Закавказского военного округа. И вот утром, прямо на его квартиру в Орджоникидзе, нагрянули посланные с приказом вернуть нас в ансамбль. Так и не пришлось побывать нам в Германии. А ведь могли бы закончить войну в Берлине! Уже после войны его ординарец Носенко рассказывал при встрече, что замполит тот, действительно, и сам получил, и им дал ордена. Да еще привез домой много кожи, часов, даже пианино трофейное. А нас вернули. Правда, дали всем съездить в отпуска. И от-то я уже в который раз за войну оказался дома. Дело уже шло к победе. Клоун наш, родом из Риги, так из отпуска и не вернулся. Видно, у себя на месте другое предписание получил. Так все его вещи и остались. Мне достался, помню, его клоунский рыжий парик.
 А когда вернулся я в свой ансамбль весной 1945 года, довелось мне под конец войны задержать шпиона. Дело было так.
                                                                  Х            Х             Х
     Между концертными поездками, когда мы возвращались на свою базу в Пасанаури, мы как служили? Если не было авралов, вызванных завалами на дороге, которые нам приходилось разгребать, то обычно после репетиций с разучиванием новой программы, мы были совершенно свободны. Понятно, что кого-то могли поставить в караул или дать иное поручение, но, в основном, своим свободным временем мы распоряжались по собственному усмотрению. И вот, как-то в марте после репетиции вышел я прогуляться по центральной улице. Надо сказать, что Военно-Грузинская дорога тогда еще не была покрыта асфальтом, а в селе - известном до войны санаторном курорте - улицы были уже заасфальтированы. Гуляю, эдак, не спеша, дышу горным воздухом, и вдруг останавливается возле меня полуторка со знакомым водителем, который предлагает прокатиться с ним в Тбилиси за своим начальником - майором. Я - от нечего делать - соглашаюсь. А при выезде на трассу встречается нам пара местных жителей с корзинами, полными домашней птицей: помогите, мол, подбросьте до Тбилиси, да вот еще и старуху глухую надо к врачу отвести. Шофер их брать не очень-то хотел: к чему ему лишние хлопоты? А мне стало их жаль: старуха вся закутана, одни глаза видны, да и куда им со всеми корзинками, кто их еще подберет! - Давай, мол, поможем бедным людям.  - Ну, давай!
     Загрузились они в кузов, ну, и я рядом сел. В кабине-то, нагреваемой горным солнцем, духотища, так я любил в кузове с ветерком прокатиться. Едем мы, едем. Смотрю - они между собой шепчутся. А у меня после контузии слух ослабленный был. Я шепота не разбирал. Как же, думаю, глухая старуха, а - шепчется? Меня, как что толкнуло! И зачем она так закуталась по самые глаза: грузинки ведь христианки, лиц своих, в отличие от мусульманок, не закрывают. Присмотрелся я к рукам старухи, сжимавшим суковатую палку, и вижу - руки-то совсем не старушечьи: кожа без морщин, и сильные, крепкие пальцы. Тут уж я заподозрил, что что-то тут не так. На ближайшем комендантском посту похлопал по крыше кабины. Машина остановилась. Я тихонько поделился с приятелем своими подозрениями и поинтересовался, есть ли у него оружие. Он пожал плечами: зачем, - говорит, -  мне оно за рулем? И у меня нет: нам, музыкантам ансамбля, вообще оружие не полагалось. "Ну, возьми хоть мою финку",- поделился водитель, и я незаметно сунул ее за голенище сапога. Договорились, что я останусь сторожить попутчиков, а шофер пойдет за подмогой в комендатуру, якобы набрать воды для охлаждения радиатора. Не прошло и пяти минут, как он возвратился с патрулем, который вежливо предложил нашим пассажирам пройти в комендатуру. Тем деваться некуда. А в комендатуре со старухи сняли верхнюю одежду, а под ней оказался здоровый мужик, ни слова не понимающий по-русски.
     Ну, мы свое дело сделали: сдали их с рук на руки комендантскому патрулю, сгрузили их корзинки с курями и индюшками, да и поехали дальше за майором.
     Проходит несколько дней. И вот - вызывают нас на допрос: дескать, что вы с них получили, сколько денег взяли, или еще чего? Почему, мол, в нарушение инструкции подвозили на армейской машине гражданских лиц? К тому времени выяснилось, что они оказались крупными английскими шпионами. Ну, а мы - как бы их пособниками, несмотря на то, что именно мы их задержали и сдали в комендатуру. Дело в том, что арестованные "признались", что у них были деньги, и даже - не малые, а мы их якобы присвоили за проезд. Кто их знает, может, и были у них эти деньги, и их прикарманили те, кто обыскивали, а свалить решили на нас. Вот и пристали к нам: куда дели деньги? За сколько продали Родину? Что еще предлагали?
     Ну, делать нечего, пришлось сознаться, что получили от них за проезд по индюшке. Но они это сами предложили, не будем же мы отказываться! В те дни у меня в Пасанаури как раз гостила мама, и мы, вернувшись из Тбилиси, попросили ее ощипать и сварить тех индюшек. Пригласили весь ансамбль и устроили пир на весь мир. А кроме тех индюшек - никаких денег мы не видали. Да и зачем бы мы, подставляя себя, стали их задерживать, если б взяли с них деньги? Следователь отвечает: одно другому не мешает. Мол, и деньги могли взять, да еще и ордена захотели получить. Нас и к замполиту вызывали, и на допросы к следователю водили еще не раз, добиваясь от нас признания в получении денег от врагов, но мы крепко стояли на своем: денег не видели, знать ничего не знаем. Так они от нас ничего и не добились.
     А потом, через какое-то время, нам с водителем перед строем всё-таки объявили благодарность за бдительность при поимке английских шпионов. Почему именно английских? Откуда они там взялись? Мы ведь в то время (в 1945 году) были еще союзниками! Может, хотели выведать расположение прифронтовых частей? Так зачем же рисковать, не зная языка! А может, просто пробирались к иранской границе и поэтому попытались миновать посты на армейском грузовике? В общем, так или иначе, но контрразведчики получили, говорят, за их поимку ордена. А нам в скором времени за проявленную бдительность вручили медали "За оборону Кавказа". Впрочем, в конце войны такими медалями награждали почти всех участников Закавказского фронта.
                                                                  Х          Х          Х.
И вот пришел день Победы. Радость была неописуемая. Все ликовали: конец войне, начало демобилизации. Нас, музыкантов, отпускали в первых рядах. Причем, замполит на прощанье наставлял нас: смотрите, мол, когда вернётесь по домам, присматривайте за порядком в ваших сёлах, не допускайте злоупотреблений. Вы--фронтовики! Вы заслужили это право пролитой кровью! Ну, я и "клюнул на эту удочку"! Узнав из маминого письма, что у них отобрали ту лётную кожаную куртку, что подарил ещё в Будённовске политрук, я написал из части перед самым дембелем письмо в райотдел милиции с жалобой на это беззаконие. Объяснил, что это меня за хорошую службу премировал этой курткой замполит, привёл его фамилию и звание. Хорошо ещё, что я подстраховался: сообразил подписаться не один, а  с целой группой фронтовиков, обеспокоенных нарушением законности.
     И что вы думаете? Прибываю я на радостях домой, в Левокумку, а меня в тот же день вызывают в милицию, и - давай меня чихвостить. Я-то думал, встретят как уважаемого фронтовика. Все же две медали заслужил: За оборону Кавказа и За отвагу. А тут - сразу к ногтю: мол, ты - никто, и звать тебя никак. Как начали мытарить! Допрос за допросом. Главное, в чем дело - не говорят: сам должен догадаться. "Хочешь себе помочь - пиши чистосердечное признание. Сознаешься - облегчишь свою участь, не сознаешься - сгноим в тюрьме. Признавайся, гнида, как работал на врага." Конечно, брали на испуг. Ну, я и струхнул изрядно. Ведь, действительно, все в их руках: что захотят, то и сделают. Однако, докумекал, что причина всего - то письмо с фронта. Надо же было додуматься - жаловаться на обидчиков им самим! Ну, изложил обстоятельно, как было дело. А они еще страху нагоняют: "Смотри же, никому ни слова о наших беседах, а то привлечем по статье за разглашение. Знаешь сам, мол, чем это грозит".
      Но на этом, однако, дело не закончилось. Через пару лет повстречал я этого самого следователя - по фамилии Басов - в Ставрополе, где я учился тогда в музыкальном училище. Его же, видимо, с повышением перевели из районного в краевое управление МГБ. Я еще при встрече с ним вежливо раскланялся, а он демонстративно отвернулся, как будто знать меня не знает. Он шел с женой и дочкой и, наверное, хотел избежать лишних расспросов с их стороны. Но встреча эта не прошла для меня даром. Может быть, он опасался, что здесь, на новом месте, я могу рассказать о его прошлых "делах". Вот и приказал "для острастки" проработать меня по-новой. Опять вызвали меня в милицию, опять мурыжили этими же вопросами, опять музюкались со мною. Однако, на этот раз я был уже ученый, и они довольно быстро махнули на меня рукой. На "врага народа" я не тянул, а что взять с бедного студента! Так и отстали.
     А в Ставрополь я попал, благодаря бумаге, выданной при демобилизации. В ней отмечались мои заслуги по подъему боевого духа фронтовых частей и давалась рекомендация для поступления в музыкальное училище. После войны фронтовиков принимали в учебные заведения вне конкурса. А с этой рекомендацией меня взяли в музучилище вообще без экзаменов.
     Так, благодаря баяну, я прошел всю войну без единой царапины (только контузило чуток), а после Победы, получив профессию музыканта, не расставался с баяном до конца своих дней.